Когда Наоки представил Кенета отцу, тот удостоил его лишь молчаливым ответным поклоном. Старик разрывался на части. Он совершенно не понимал, как ему обращаться с гостем. С одной стороны, гость был облачен в ненавистный синий хайю – да в прежние времена старик бы его и на порог не пустил! С другой стороны, именно он лечил самого господина наместника и его светлость остался им премного доволен. Не шутка ведь! Да, но он так возмутительно молод – моложе сопляка Наоки. И это великий целитель? Правда, знаменитый маг именно таким образом его и отрекомендовал. А, да чтоб ему пусто было, этому старому фокуснику!

Совершенно запутавшись, старик не знал, что сказать, но Кенет от него слов и не ждал. Он мучительно ожидал совсем другого – хоть какого-нибудь наития, которое подскажет, как ему быть. Наитие не приходило. Молчание затягивалось, делаясь с каждой минутой все более невыносимым. Кенет даже обрадовался, когда Наоки взял его за руку и повлек в усыпальницу: он понадеялся, что хоть там его осенит.

Ничего подобного. При виде гробницы Кенет ощутил прежнюю пустоту в мыслях, и его охватило отчаяние. Формулу замыкания он произнес, едва не перепутав слова, и вновь беспомощно замолк, уставясь на полированный белый нефрит.

– Открыть гробницу? – поинтересовался отец Наоки, иронически наблюдая за Кенетом.

– Что? Д-да, пожалуйста, – пробормотал Кенет, – откройте.

Отец собирался кликнуть слуг, но слова бестолкового мага, по всей вероятности, означали «откройте сами», что пришлось ему явно не по вкусу. Но ничего не поделаешь: Наоки и отец, кряхтя, приподняли тяжелую крышку и сняли ее с гробницы.

Мускулы воина ходуном ходили под синим хайю – залюбуешься. А старикан держится так изящно, словно не тяжести ворочает, а на каком-нибудь императорском приеме выступает плавно. Кенет был уничтожен, подавлен. Никогда в жизни он не видел, чтобы человек двигался с таким изяществом. Движения Аканэ были ловки и гармоничны, как и подобает воину, – но и только. Да что там Аканэ! Самому князю Юкайгину до отца Наоки далеко. Князь вел себя всего лишь величаво. А старик проделывает все с такой церемонной изысканностью, что завыть в пору. Это же надо – легким движением лопаток дать понять гостю, что он остолоп и деревенщина и делать ему здесь решительно нечего.

У Кенета тоскливо заныло в груди. Старик мешал ему, мешал одним своим присутствием. И без него Кенету было отчаянно трудно сосредоточиться, а при нем – и вовсе невозможно. Каким же ничтожеством Кенет ощущал себя в его присутствии, каким непроходимым болваном! «Не смогу, – пронеслось у него в голове, – ничего не смогу». Счастливчик Наоки – семи лет сбежал из этого кошмарного дома. Как он и семь-то лет ухитрился выдержать? А вот бедной девочке сбежать не удалось.

Когда гробницу открыли, Кенет сразу же подошел к ней, хоть и не имел представления, что же делать дальше, и отчаянно боялся своей растерянности. Но уж лучше глядеть на мертвую бедняжку, чем на ее отца.

Девочка была премиленькая. Лет пяти, никак не больше. В песне не говорилось, сколько ей лет, и Кенет ожидал… он сам не знал чего. А перед ним лежала малышка с испуганным бледным личиком. На лбу и висках виднелись неровные блеклые черные пятна; мочки ушей и кончики пальцев тоже черные, словно девочка из озорства перемазалась сажей и вот-вот вскочит и закричит, смеясь, страшным тоненьким голоском: «Бу-у! А здорово я вас напутала, да?» Пятна и разводы. Черная лихорадка средней степени тяжести. Малышка определенно должна была выздороветь. А вместо этого она лежит в холодном гулком каменном ящике. Таком холодном и просторном. Бледненькая и напуганная. Наверное, ей было очень страшно, когда она пила яд и думала, что сейчас умрет, потому что так надо. Очень страшно. Очень холодно. Очень больно и одиноко. А потом ее положили мертвую в каменный ящик и оставили совсем одну.